Журнал ВОКРУГ СВЕТА №5, 1971 г.
В ВОСКРЕСЕНЬЕ 30 ЛЕТ НАЗАД
Арсений РЯБИКИН,
наш спец. корр.
«Заслуживают одобрения такие инициативы нашей молодежи, как проведение массовых походов по местам революционной, боевой и трудовой славы ... »
Из Отчетного доклада Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева XXIV съезду КПСС
«Корабль утонул, но мачты примерно на метр оставались над водой. Он сел на мель. Мы немедленно организовали спасение людей, которые были на воде. Помню, на свою лодку мы взяли трех моряков. Один из них был тяжело ранен. Сквозные пулевые ранения ног. Когда мы высадились на берег, к нам подошел пехотный капитан с большими усами, и этот раненый моряк обнял его одной рукой и сказал: «Ничего, батя, мы еще повоюем!» Эти строки — из письма смотрителя Тендровского маяка М. К. Зозули в черноморский клуб «Садко», ведущий поиск кораблей, затонувших в годы Великой Отечественной войны.
Записи мои неровные. Это качка. Но я в них разбираюсь. Помогает память.
18 августа 1969 года. Майор-пограничник на КПП пожелал нам «семь футов под килем». Спасибо! Правда, нам хватило бы и трех. «Дельфин-2» не танкер. Когда я плавал на нем несколько лет назад, это была широкая мореходная посудина, способная вместить несколько десятков человек. Но без удобств. Теперь бот превратили в катер. Мест уменьшилось, но удобств прибавилось.
В форпике тесно, но удобно, и из-за жительства в нем каждый раз тихий бой. В каюте просторнее. Здесь могут разместиться человек восемь. За ходовой рубкой машинный люк. На юте камбуз. Таков наш временный дом.
Мы разместились, подняли свой красный выцветший флажок на мачте и потопали к морю.
Идем по лиману. На переходе дел вроде бы никаких. Наш боцман Слава Головненко крепит по-походному все предметы, какие на палубе. Толя Устинов за рулевого. Проходим Очаков, и капитан дает курс: почти точно на зюйд.
Начинается качка. За кормой где-то под Очаковом собираются тучи, погромыхивает гром. Темнеет. Незаметно скатывается день. Исчезают береговые огни, а впереди скоро должен загореться белый огонь Тендровского основного маяка. Электрический фонарик время от времени освещает компас в деревянном ящичке. Обычно Толя Копыченко, наш капитан, ставит зажженный фонарик прямо на стекло компаса. Как стакан на тарелку. Но сейчас качка, и фонарик сползает.
Через час впереди, чуть правее мачты, загорается белая звездочка маяка. Сначала она видна по носу, потом постепенно съезжает к левому борту. Мы на траверзе.
Уходим на несколько миль за маяк и бросаем якорь. Мы почти у цели.
«Дельфин» дергается на якоре и болтается, как арбузная корка. Кругом темнота, только горит за кормой белый огонь Тендровского маяка. И не поймешь, какая качка. Ни бортовая, ни килевая, а какая-то всеобщая. Качаются звезды, и качается палуба, качается Тендровский основной, и хлюпает вода у кормы, и шипят, как гуси, гребешки... И уже не видно звезд, кругом тучи.
— Шквал будет, — говорит Корчагин, старший по водолазным спускам. — Давай закроем рубку.
Натягиваем крышу. Она из брезента с плотно пригнанными поперечными деревянными планками.
Через несколько минут налетел ветер с дождем. Я не вахтенный, решил пойти вниз, в каюту. Лег на пол по центру катера. Здесь меньше качает. Рядом спит Устинов. Слышно, как льется и стекает за борт вода, барабанит дождь. Кажется, что и внизу, под пайолами, вода. А вдруг... отошла доска? И привет. До береги несколько миль, а катер перегружен, и наши красные спасательные жилеты с белой красивой надписью «Учебные» лежат в рундуках, а в капитанской рубке рядом с картой — ракетный пистолет — базука, и к нему ни одной ракеты. (Не достали.)
По полу от качки катается забытый кем-то фонарик.
Толя Устинов неожиданно просыпается и говорит: «Вода!»
Все вскакиваем. Капитан стукается головой о свою гитару. Мы с Устиновым окружены водой. Но она просочилась не снизу, а сверху, из неплотно прикрытых люков. Это ничего. «Кругом вода», — говорит капитан и снова, потревожив гитару, засыпает.
19 августа. Утро. Идем на маяк, дать в клуб радиограмму о прибытии. Текст простой: «Все здоровы, пришли на точку. Копыченко».
Маячник говорит, что ожидается норд-ост до 20 метров в секунду. Ого! 72 километра в час. Это средней силы новороссийская бора. Маячник советовал нам переждать непогоду где-нибудь с подветренной стороны косы, ближе к ее оконечности.
На своем легком фанерном тузике пытаемся отчалить. Промокли насквозь. Наконец отклеились, отлепились от прибоя, И опять удивлялись, видя со стороны, как раскачивается наш деревянный ящичек, наш «Дельфинчик», выкрашенный военной шаровой краской. А в ящичке всего 12,5 тонны водоизмещения.
Капитан достает ветромер-вертушку.
— Четырнадцать метров, — говорит он. — Пойдем на «Фрунзе». По местам стоять, с якоря сниматься!
Качается в волнах недалеко от зеленого буя длинная рыжая сигара-поплавок. Сигара пустая и ржавая. На ней баранкой металлический ржавый полукруг. Это чтобы можно было зацепиться за нее.
20 августа. «Фрунзе» должен быть где-то здесь, у рыжей сигары. Ходим кругами и короткими галсами. Наум Фукс, матрос, лежит на носу катера и держится за якорный трос. Якорь приспущен метров на шесть-восемь.
Поиск самый примитивный, но зато верный. Ждем толчка и голоса Наума. Ходим самым малым. Наконец якорный трос дернулся. Это «Фрунзе». Другой корабль здесь лежать не может.
Готовимся к спускам. Слава возится с ходовым концом. По нему будем ходить на погибший эсминец. Коля Николенко наматывает на пенопластовые буйки кордовую нить. Буйки обозначат на поверхности нос и корму корабля.
Капитан первым пойдет под воду. Вода холодная. И вокруг катера — медузы на разной глубине. Первый признак того, что там, за бортом, не жарко.
...Когда-то на старых парусных военных кораблях были песочные часы. Большие песочные часы, которые пересыпались ровно полчаса. Вахтенный переворачивал их и бил в рынду. Начинали с полдня. Один. Через полчаса — два. Три, четыре... до восьми раз. И снова сначала. С одной склянки. Так измерялось время. Горкой белого песка. Какая же горка насыпалась бы за все годы с 41-го...
Недавно я читал книжку, где описывается, как водолазы видят через семнадцать лет на погибшем военном корабле мертвых моряков, «застывших на своих боевых постах». И даже «черные груши наушников» сохранились на головах погибших. Так и написано. Это неправда. И не только потому, что у моряков будто бы не хватило времени сдернуть наушники или они не могли уже это сделать — были убиты. Неправда потому, что в морской воде все, что было когда-то человеком, становится морской водой, ясной и горькой.
21 августа. Качает. Работать под водой, когда на поверхности крупная зыбь, трудно. Может стукнуть о днище при выходе или погружении. Но капитан все равно решает идти на разведку. Толя отчаянный. Я бы не полез.
За капитановыми пузырями следить трудно. Везде пузырьки. А где Толины? Ага, вон там, с легким облачком дыма. Но почему дым?
— Вообще-то понятно, — говорит Корчагин.— Воздух вдыхаешь на глубине под давлением. Потом пузыри вылетают и взрываются на поверхности. Отсюда парок.
— А почему у других нет такого выдоха?
— Значит, не так дышат. Смотри, как он экономно дышит.
— Так экономно, что я потерял пузыри, — говорит Слава.
Капитан отфыркивается у кормового трапа и протягивает нам какой-то буроватый ком. Наган? В кобуре?
Первая находка.
— Там, по-моему, сейф. Кобура лежала в верхнем отделении ящика. Крышка сорвана взрывом или открыта... Плохо видно... В одной из носовых кают.
Эсминец лежит на грунте с дифферентом на нос, на левой скуле, и нос корабля лучше всего сохранился, а середина вся раскрыта от той бомбежки. А теперь уже и от времени.
Обсуждаем проекты подъема ящика. Для наглядности из бумаги выклеиваем корабельный нос эсминца. Видимость неважная, а надо точно знать, в каком месте корабля ты находишься под водой.
Ходили Корчагин и Копыченко. Говорят, что закрепили за сейф крест-накрест ходовой конец. Второй мы закинули за сигару. Теперь самое главное — подтянуться катером так, чтобы встать точно над ящиком (под панер, как говорят моряки).
У кепа воздуха в аппарате всего на пять гарантированных минут, поэтому на всякий случай засек время, как бы не увлекся. Толя работает под самым «Дельфином», и пузырьки воздуха не всегда видны.
Тянули всем катером, осторожно, на «раз-два — взяли».
Из воды показался ящик. Действительно, сейф. Длинный металлический. Весь черный от мидий, донных ракушек и травы. Открыт. Дверца полусорвана. Приподняли над водой, но дальше ни в какую. Капитан скинул акваланг и схватился за канат. Догадались, перехватывая канат, перетянуть ящик поближе к корме, где борт не такой крутой.
Стало страшно: вдруг не вытянем? И взяла злость.
Вытащили!
Сейф полон. Но чем? Что там? В верхнем отделении, по словам Копыченко, лежал наган в кобуре и ремень с патронником. В нижнем, по-видимому, книги. Видны спрессованные листки. Зачем хранить в сейфе книги? Тогда бумаги. Но какие? Если бумаги, значит, прочтем. Обязательно. Бумага хорошо сохраняется в воде. Кто мог жить в каюте с левого борта, под рубкой? Когда я однажды шел на эсминце, я спал в каюте командира по правому борту.
Слава осторожно льет из чайника воду внутрь ящика — вымывает ил, выбирает мидий. Капитан возится с наганом. Кобура закаменела, но цела. Наган, к сожалению, сохранился хуже. Всего лишь ручка, барабан и кусок ствола. В барабане семь патронов. И еще семь в патроннике на ремне. Патроны 37-го и 40-го годов.
22 августа. Отправили радиограмму: «Нашли сейф и личное оружие офицера».
Сейф решили не трогать до конца экспедиции. Надо постепенно высушить этот бумажный кисель. Сейф поставили под тент на ют. Целый день он сох на воздухе, в тени, и теперь на ночь Слава накрыл его старой кожанкой и спеленал брезентом.
25 августа. Крепили все на палубе, и в первую очередь сейф. Он еще не просох окончательно, но листы бумаги уже отделяются друг от друга. Видны отдельные буквы и слова. Тут, очевидно, и канцелярские папки, и пачки бумаг в газетах. Я почему-то уверен, что сейф, который нашел Копыченко в левой носовой каюте, принадлежал комиссару эсминца Золкину Дмитрию Степановичу. Откуда такая уверенность, сам не знаю. «За» пока только то что, если в правой по борту каюте жил командир эсминца, в левой должен жить комиссар.
Нырнуло пустое ведро, забывшись, я оставил его на палубе... Если бы знать, когда кончится эта проклятая болтанка! Надо искать укрытия за маяком. Там коса поворачивает на север, и, наверное, можно укрыться от зюйд-веста.
— Так и будем бегать вокруг косы! — ворчит Копыченко.
Капитан злой и хмурый. Все работы срывает погода.
Пошли за маяк и увидели, что мы не одни прячемся от шторма. На якорях стояли два больших сейнера и одна рыбацкая байда, совсем маленькая, меньше нашего катера.
Был чудесный закат, и тонули в небе красные миноносцы облаков. На сейнерах зажгли якорные огни. Зажгли и мы свой фонарь. Только на маленькой рыбачьей байде ничего не зажгли.
Вода горит фосфором. И светится трап, и якорный канат, и видно, как светится стремительно плывущая рыба. Это кефаль.
27 августа. Решили, несмотря на качку, идти на «Фрунзе». Ветер стих, и пошел небольшой дождь. По идее он должен «прибить» волну.
Через час волна действительно немного «прибилась», и Корчагин пошел в поиск.
Удача! Толя вытащил целый резиновый мешок, набитый легководолазными резиновыми костюмами. В мешке перчатки и резиновые сапоги, и все в удивительно хорошем состоянии. На сапогах клеймо фабрики «Красный богатырь», 1940 год.
Николенко и Копыченко нашли два кислородных прибора с регенеративными патронами. На «кислородниках» манометры. Манометры работают, несмотря на то, что под стеклом находилась вода. Когда отвернули вентиль баллона, стрелки «ожили» и показали 150 атмосфер.
Мы смотрели на них как на снаряды. Баллоны полны сжатого кислорода и пролежали под водой тридцать лет! Малейшая трещинка или просто усталость металла — и теперь, очутившись в другой среде, на воздухе, они могут рвануть как снаряды.
Копыченко сказал, чтобы все ушли на нос, и быстро открутил вентили. Раздался хлопок выстрела.
Копыченко невозмутимо сидел на корме. Оказывается, лопнул всего лишь резиновый мешок «кислородника». Копыченко «стравил» баллоны до нескольких атмосфер и перекрыл вентили.
Я стал очищать баллоны от мидий и нашел дату изготовления: «1.XI.40 г.». Тогда же или чуть позднее баллоны аппаратов заправили газом. По некоторым признакам можно судить, что аппаратами и резиновыми гидрокостюмами на эсминце не пользовались. Мы «глотнули» кислород из тысяча девятьсот сорокового года, и Копыченко пожалел, что мы не перепустили его в свои пустые баллоны. Воздуха у нас мало.
В этот день достали еще пепельницу из кают-компании и усилитель от киноаппарата. Корчагин говорит, что там есть и кинопленка.
28 августа. Из воды поднимается наш кеп. Он отплевывает воду, откидывает на лоб маску. На лбу и щеках красноватый полукруг присоса от резины, на усах капельки воды.
Капитан стоит на ступеньке трапа и просит курнуть. Но сигарет уже нет. Кончились. Есть папиросы и махорка. Боцман протягивает капитану козью ножку, а я кружку какао.
Когда идет волна, слышно, как хрипит бакен-ревун, возле которого мы стоим.
Кеп торопливо затягивается махоркой, потом принимается за какао. Он никак не может согреться;
— Как колокольчики, — говорит он, протягивая мне обыкновенную лампочку с желтым цоколем.
— Что как колокольчики?
— Лампочки. Понимаешь, там под потолком образовалась небольшая воздушная подушка, и, когда мы шуровали, лампочки подвсплыли. Теперь звенят как колокольчики.
Волосок цел. Надо же! Там под водой перекрученные взрывами трубы и паропроводы, перекореженные пушки и торпедные аппараты, раскроенные каюты и кубрики, разбитые приборы и свалившаяся на бок рулевая колонка на ходовом мостике. А лампочка цела! Совсем целая. Только в стеклянном пальце, от которого отходят волоски, — вода. Но когда она высохнет, лампочка может загореться.
— И ни одной мидии, ни одной ракушки к ней не присосалось!
— Значит, будет гореть, — говорит капитан. — Если бы была облеплена, тогда бы не загорелась.
— Почему?
— Возьми мину, снаряд, торпеду на дне моря. Если вся в мидиях, значит пустая, обезвреженная. А если чистенькая — от такой подальше. Очень чувствует эта двухстворчатая ракушка, где ей домик свой делать.
Еще одна загадка моря.
29 августа. Сегодня наконец решили притронуться к сейфу.
Осторожно, с помощью кисточек и воды отделяем листик от листика. Письма, конспекты, записи политбесед. Нашли несколько незаполненных анкет по приему в партию и две росписи на уголках бумаг комиссара эсминца Золкина.
Прочитал на газетном обрывке: «Сегодня на Краснофлотском бульваре в 19 час. 00 минут... танцы... Будет показан кинофильм «Мы из Кронштадта»... 21 июня 1941 года».
Они, наверное, успели состояться — эти танцы в последний мирный субботний вечер. Там, на знакомом бульваре, у памятника погибшим кораблям, А через несколько часов главная база флота приняла на себя первый неожиданный удар фашистов...
30 августа. Вода холодная, но под водой ребятам жарко.
Нашли на разбитом ходовом мостике рулевую колонку и целый день, сменяясь, «рубили» ее, чтобы поднять. Когда наконец подняли и очистили секторы рулевых поворотов, определили по стрелке последнее положение руля. Стрелка стояла точно на 0. Значит, руль стоял прямо.
Последнее положение руля. Последняя команда раненого командира Василия Николаевича Ерошенко на горящем ходовом мостике...
Как все там было?
21 сентября 1941 года эскадренный миноносец «Фрунзе» вышел из севастопольской бухты. Это был красивый немолодой корабль, оставивший за кормой двадцать пять лет жизни.
Под флагом командующего эскадрой Черноморского флота контрадмирала Л. А. Владимирского эсминец шел в Одессу: вез секретные документы и план высадки первого в истории войны морского десанта черноморцев под Григорьевкой и Чебанкой.
Стоял полный штиль. Давно скрылся за кормой Севастополь, и прошел справа по борту далекой песчаной полоской низкий Тарханкут с башенкой-маяком — последний лоскуток Крыма.
И уже открылся вдали столбиком-спичкой основной Тендровский маяк.
Команда обедала на боевых постах, когда сигнальщик крикнул:
— Справа пятнадцать... Силуэт корабля и дым!
Сигнальщик торопился и пропустил в докладе слово «градусов».
Справа пятнадцать — это значит совсем немного, на пятнадцать градусов правее носа, чуть-чуть в сторону от мысленно проложенной линии курса.
Как представить, что было потом?
Полный ход на сближение с горевшим судном. Гибель канонерки «Красная Армения». Спускаемые шлюпки... Спасательные круги... Люди за бортом в масляной воде...
И самолеты Ю-87. Новейшие одномоторные пикирующие бомбардировщики. (В этот воскресный день черноморцы впервые встретились с ними.) Еще неделю назад они бомбили английские крейсера в Средиземном море.
Полный ход. Форсаж главных машин, и бешеная стрельба из всех видов оружия вплоть до главного калибра. (Зенитных скорострельных автоматов и новейших по тому времени зенитных орудий на «Фрунзе» не было. Были старые лендеровские пушки.)
Самолеты падали и падали в крутом пике. И успевали, бросая бомбы, уходить из огня устаревших для их скоростей зениток и снова падали, ревя на форсаже моторами. Вот уже разрыв близко от кормы... Доклады о пробоине и повреждениях, и молчание зениток на юте. Только одинокий стук пулеметов — длинный, до конца ленты.
Потом смерть комиссара эсминца Золкина Дмитрия Степановича. Он спокойно и несуетливо спускался с мостика, шел под огнем широким морским шагом, чтобы проследить за затоплением носовых артпогребов. И гибель капитана 1-го ранга С. Н. Иванова. (Он вез черный портфель с документами и планом высадки григорьевского десанта.)
Потом взрыв бомбы рядом с мостиком... Вышедшие из строя системы управления и связи. Тяжело раненный командир корабля В. Н. Ерошенко, и легко — адмирал Владимирский. И цепочка матросов, которую ставит адмирал, чтобы передавать голосом команды в машинные люки. Он сам командовал с палубы.
И толчок о грунт. Широкоскулый буксирный пароходик ОП-8 с задымленным флажком вспомогательного флота подошел к эсминцу и пришвартовался за трубу корабля. Прямо за трубу.
Огонь единственного пулемета буксира... убитый пулеметчик... И бомба в корму...
Так заканчивался этот далекий воскресный день 21 сентября 1941 года на Черном море в районе Тендровской косы, где покачивается сейчас в волнах бакен-ревун и стоит недалеко от погибшего корабля рыжая старая сигара.
Моряки плыли к косе. Раненых подбирали шлюпки.
Последними притопленный буксир покинули адмирал и командир корабля. Адмирала забрал торпедный катер. Человек в мокром кителе с широкими шевронами флагмана на рукавах — единственный, который точно, на память, знал план, время и точку встречи отряда высадочных средств с кораблями севастопольского десанта. Десант должен был состояться!