фото "ФРУНЗЕ"

ДНЕВНИКИ ЭКСПЕДИЦИЙ
ПАНОРАМЫ ФРУНЗЕ

Александр
Федорович
Колесан -

родился 28 марта 1912 года. Место рождения - баржа, принадлежавшая его отцу. Находилась она в это время где-то в Бугском лимане, подробнее место не известно.

Отец его, мой прадед, Федор Алексеевич Колесаниди, из одесских греков. Семья очень давно переехала сначала в Очаков, позже - в Парутино. Мать, Анисья Ефремовна Мельник, родом из молдавской семьи села Парутино.

Зачатки образования дед получил от какого-то человека, по фамилии Соловьев, заброшенного во время гражданской войны в Парутино. Кто это был и какова его дальнейшая судьба - неизвестно. Знаю только, что он учил местных ребятишек грамоте и счету за продукты.

После деда родились дочери Вера и Надежда, а позже - сын Иван.

В марте 1934 года был призван в Черноморский флот. Был в учебке в Одессе. Позже попал на "Фрунзе".

Во время службы, вынужден был жениться на моей бабушке по настоянию своих родителей. Дед в Севастополе пользовался большим успехом у местных дам, слухи дошли до Николаева, родители приехали и настояли на свадьбе с соседской девушкой. Насколько я знаю, настаивала прабабка, ибо прадед и сам был охотник до женщин, и сына, скорее всего, не осуждал. Даже, я думаю, гордился.

Бабушка некоторое время работала в Севастополе на кондитерской фабрике. Потом вернулась в Николаев, где в декабре 1937 года родился сын Валентин Александрович. В феврале 1938 года он умер. Похоронен на Николаевском некрополе, в 20 метрах слева от церкви, если стоять лицом ко главному входу. В январе 1939 родилась дочь, моя мама, Людмила Александровна. В июле 1950 - вторая дочь Галина Александровна.

После демобилизации дед работал на заводе им. А. Марти. Семья жила на Кузнечной, на Пограничной. Где-то с 1955 года и по 1984 год - по адресу: ул. Ольшанского, 14, кв. 5. Эту улицу в 1985 году переименовали в улицу 28 армии.

Когда началась война, дед не был призван, так как работал на оборонном предприятии. Вместе с оборудованием и недостроенными корабельными корпусами был эвакуирован в Севастополь. Семья осталась в Николаеве.

Когда морзавод в Севастополе был закрыт (зимой 1941/42 годов), был направлен в ополчение и участвовал в обороне Севастополя. Там летом 1942 года встретил мужа младшей сестры Константина Федоровича Пущина (срочная служба мотористом на подлодке ЧФ, 30-е годы). Они были близкими друзьями, и тот предложил деду по дружбе вывезти его в Новороссийск на подлодке. Дед не рискнул, и вторично увиделись они лишь в декабре 1945 года.

После падения Севастополя дед пешком пошел в Николаев. Прошел через Крым в самый разгар этнических чисток, устроенных татарами. Его рассказы об этом я помню по сей день. Перейдя Сиваш, через Чаплинку (где был задержан фельджандармерией, но отпущен в честь праздника Спаса), добрался домой. Его выручило то, что у него, так как он не был призван, остался паспорт, который он и предъявлял всякий раз.

Через какое-то время семья ночью перебралась из Николаева в Парутино. Правобережье входило в румынскую оккупационную зону. Учитывая румынскую расхлябанность и молдавское происхождение его матери, там легче было прожить. Отец деда, Федор Алексеевич, устроился смотрителем Аджигольского маяка. В Аджиголе семья деда и жила.

Во время отступления немцы угнали всех мужчин призывного возраста. Им неоднократно предлагали вступить в РОА к Власову, но дед на это не пошел.

В Южной Бессарабии, когда линия фронта была уже совсем близко, дед вместе со своим двоюродным братом (тот жил в Парутино, и их вместе угнали) спрятался в кукурузе и пересидел до прихода наших войск. Был принят на службу телефонистом взвода связи минометной батареи 4-го Украинского фронта. Был в Румынии, Болгарии, Венгрии, Югославии, Австрии, Чехословакии. Войну закончил в Праге. Был награжден медалями "За отвагу", а также за Бухарест, Софию, Белград, Прагу, за взятие Будапешта. Сохранилось несколько фотографий, присланных дедом с фронта.

Сразу после окончания боевых действий в Европе часть перебросили на Дальний Восток. Когда эшелон был в Забайкалье, Япония капитулировала. Повоевать не довелось, но пару месяцев солдаты поработали на лесозаготовках.

После возвращения дед работал слесарем на ЧСЗ, позже перешел работать на ЮТЗ. Сохранилась фотография с Доски почета и подпись, удостоверяющая, что слесарь Колесан А.Ф. выполнил норму на 280%. У деда были две дочери, надо было их кормить.

В эти годы дед сам изготовил из дюраля "казанку", купил "Ветерок" (уж не знаю, 8- или 12-сильный) и стал по выходным (у него был график "сутки-трое") рыбачить. В то время это было еще экономически выгодно. Причал его в Широкой Балке, чуть ниже Батареи. Лодка стояла по правой стороне спуска, ведущего к воде, где-то за 6-7 лодок до уреза воды.

Рыбачил дед до 1981-82 годов. Позже, когда стали проявляться симптомы болезни, он на рыбалку уже не выходил. Что у деда был рак желудка, узнали мы слишком поздно, где-то в апреле-мае 1984 года. В это время метастазы были уже в мозге, и сделать ничего было нельзя.

Последний раз мы с дедом виделись и говорили в мае 1984 года, когда он уезжал в Николаев. И дед, и я знали, что больше никогда не увидимся. И утрату эту я с каждым годом ощущаю все сильнее.

Умер Александр Федорович 21 августа 1984 года. Я в то время был в армии, и на похороны приехать не смог. Похоронен он возле Киева на кладбище села Белогородка. Там же в 1992 году похоронена его жена, моя бабушка Мария Кирилловна.

Остались две дочери, трое внуков. В марте 1997 года у меня родился сын, которого я в память деда назвал Александром, преодолев довольно сильное сопротивление жены и тещи. Такова в общих чертах биография моего деда.

В Николаеве живут дети Веры и Надежды, а также родственники бабушки. Дети Ивана (он женился на полячке) живут частью в Николаеве, частью в Польше.

Святослав
Морозов-Леонов
.

Сколько себя помню, они лежали в коробочке из-под конфет. Я любил высыпать их на пол и раскладывать по размерам или цвету. Пуговицы, споротые со старых пальто, рубашек, кофточек – они легко разделялись на кучки: красные, черные, белые, или же маленькие, средние и большие. Но среди пуговиц была одна, которую я никак не мог с уверенностью положить в какую-либо кучку. Именно поэтому она особенно меня занимала. Это была довольно крупная пуговица из потускневшей от времени латуни, с оловянной изнанкой и латунным ушком. Подобных пуговиц я еще никогда не видел. На ней было рельефное изображение якоря. Я уже знал, что это значит. Это была пуговица от флотского бушлата или шинели. Правда, тогда я еще не догадывался, как попала она в коробочку.

Кроме раскладывания пуговиц, я любил ворошить старые фотографии. Они лежали в диване, завернутые в большой пакет. Особенно мне нравились те, на которых были солдаты или матросы. На одной такой фотографии было трое людей в матросской форме. В центре сразу бросалась в глаза девушка с прекрасной вьющейся шевелюрой. Понятно было, что форму она надела понарошку, ведь женщины не бывают матросами. А справа от нее… Справа – сидел вполоборота статный красавец с нашивками старшины 2-й статьи. Правильные черты лица, орлиный взор, стрижка под полубокс – загляденье, картинка, а не матрос.

Я видел его и на других карточках: среди матросов на бульваре какого-то южного города; снова среди таких же матросов, но уже с балалайкой в руках; и, наконец, в бескозырке, на ленточке которой крупно выделялось незнакомое мне слово « ФРУНЗЕ ».

Спустя много лет я узнал, что так назывался старый черноморский эсминец. Длинный низкий силуэт, три трубы, водоизмещение чуть больше тысячи тонн, четыре орудия, ход около 30 узлов. Заложен еще до революции, позднее отремонтирован и признан вполне годным для выполнения учебных и боевых задач в составе 1-го минного дивизиона эскадры Черноморского флота. В команде этого корабля и служили матросы, запечатленные на фотографии. Ах, какая это была служба, какое время! После страшного голода 32-33-го - флотские щи и каша. Нарядный, цветущий Севастополь, цветочки на клумбах, детишки в колясках, мамы в летних платьицах. Катера с кораблей эскадры на Графской пристани, офицеры в белых кителях на площади Нахимова. Как выйдет в море минный дивизион, как дадут корабли полный ход – только держись и на верхнюю палубу не суйся, чтоб не смыло за борт! Свистит ветер в снастях, клокочет бурун за кормой. Летят по Черному морю эсминцы «Незаможник», «Шаумян», «Железняков», «Дзержинский», «Фрунзе». Из команды никто, пожалуй, и не знает их прежних, дореволюционных имен – «Занте», «Левкас», «Корфу», «Калиакрия», «Быстрый»… Какие-то они чужие, эти прежние имена, не наши, не советские. Правда, и в Крыму есть поселки со странными названиями: Харакса (заходили туда за пресной водой, и открыточку с видом на море кто-то, помнится, купил), Капсихора, Партенит, Архадерес. А хорошо прийти с моря в Севастополь, сойти на берег и прогуляться вечерком по Мичманскому бульвару, пивка попить, на танцы сходить. Море в бухтах плещется, акацией пахнет, девушки взгляды бросают, музыка играет. Красота!

Так и служил на «Фрунзе» старшина второй статьи: подъем, утренняя приборка, с якоря сниматься, заступить по-походному, учебная тревога, отражение торпедной атаки, бачковым приступить к раздаче, швартовы принять, уволен из расположения части до утра... Его заботливая жена даже переехала в Севастополь на те годы, что мужу довелось служить во флоте. И часто, когда он был в море, она глядела с берега вдаль, высматривая, где же там ее родной и любимый, как ему там сейчас…

Это были мои дед и бабушка.

Долгое время не совмещались для меня в одном человеке и существовали как-то порознь двое: молодой электрик БЧ-5 с эсминца и пожилой, скромно одетый слесарь с Николаевского судостроительного завода. Прошло много лет, прежде чем я сумел разглядеть в нем, ныне живущем, знакомые черты того матроса с фотографии. Дед был немногословным человеком. О службе во флоте он рассказывал мне кратко и мимоходом, а о многом вообще умолчал. О том, что был чемпионом эскадры по плаванию. И о том, как однажды в непогоду на эсминце оборвало фал и унесло флаг, а это уже крупный непорядок и бесчестье для корабля. Военный корабль спускает флаг только в двух случаях – при выведении из состава флота или же (не приведи такого) при сдаче неприятелю. Надо было через блок на гафеле продернуть новый фал и флаг поднять. А матросы боцманской команды – черт их знает: не то боятся лезть на гафель, не то взаправду их укачало. Полез тот самый электрик. И ничего, все привел в порядок, даже флотская газета про него заметку поместила. Такие вот были случаи во флоте в тридцатых. А потом вернулся моряк домой, и пошли работа на заводе и мирная семейная жизнь. Бескозырку сносил кто-то из малолетних племянников, а тельняшку дед одевал на работу. Была в пакете и фотография молодого деда с семьей, снятая уже после возвращения домой. На обороте – надпись: «Лето 41 год».

Очень скоро будут безжалостно и необратимо исковерканы судьбы людей, кораблей, Севастополя и всей страны. Страна на долгих четыре года будет втянута в самую кровавую за всю историю войну. Цветущий приморский город превратится в страшные дымящиеся руины. В жесточайших сражениях один за другим будут гибнуть эсминцы, и прибой вынесет на черноморские берега бескозырки с именами кораблей. В сентябре 41-го после тяжелого боя на отмель у Тендровской косы выбросится искалеченный эсминец «Фрунзе». Его старые орудия до последнего будут стрелять по германским самолетам. Через много лет, в 72-м, эсминец найдут. Орудия снимут с корабля и поднимут с морского дна. Ржавчина намертво схватит детали, и орудийные стволы так и не удастся опустить. Они будут по-прежнему целиться в небо. Война не будет разбирать ни званий, ни возрастов, ни заслуг – ничего. Новейший лидер «Москва» погибнет в первом же боевом походе под Констанцей, торпедированный собственной подлодкой, а старые, царской еще постройки, эсминцы «Незаможник» и «Железняков» переживут войну. Эсминец «Сообразительный» в том несчастливом набеге на Констанцу мастерски потопит нашу злополучную подлодку, пройдет всю войну, побывав в самом пекле, и не потеряет ни единого человека из команды. Но всё это впереди. Нет еще в составе эскадры Черноморского флота ни «Москвы», ни «Сообразительного». Пока что только середина тридцатых.

… Теплый летний вечер в Севастополе. Светит огоньками Северная сторона. Пахнет акацией и морем. Горят якорные огни крейсера «Красный Кавказ», и чуть поодаль темнеет могучая глыба флагманского линкора «Парижская Коммуна». Эсминцы пришли с моря и швартуются у Минной стенки. Гудят вентиляторы, и еще пышет жаром из труб. Грохочет сходня «Фрунзе» – свободная смена пошла в увольнение на берег. И бегут-спешат морячки по причалу, торопятся в Матросский клуб. Там новая кинокартина вот-вот начнется, как бы не опоздать. Кто видел – говорили, кино мировое. «Веселые ребята» называется. И я сквозь шесть десятилетий гляжу и гляжу мысленным взором на этих матросиков с «Фрунзе» и всё пытаюсь разглядеть, где же там среди них молодой и красивый старшина второй статьи…

С тех пор, как в коробочке появилась латунная пуговица, прошло много лет. Мир, запечатленный на снимках в тридцатых, ушел в невозвратное прошлое. Заново отстроен Севастополь. В морских глубинах или в сталеплавильных печах исчезли все боевые корабли той поры. Давно уже нет в живых деда. Но я снова и снова достаю пожелтевшие фотокарточки и вглядываюсь в них. С этим я буду жить всю жизнь. Мне никогда не забыть об этом. Увиденное на старых фотографиях навсегда врезано в мою память так же прочно, как и первое ощущение пуговицы с якорем, зажатой в детском кулаке.

9-30 марта 1999 г.

Святослав Морозов-Леонов.

 

 
 
ЧЕРНОМОРСКИЙ ВАРЯГ. ЧАСТЬ I